KALAKAZO

Аптекарский в детстве мне казался
длинной-предлинной пирогой,
точно из какой-нибудь экзотичной Патагонии,
какую занесло на повороте
прямо в устье Невы,
прибило намертво к Петроградке,
а кровожадным американским аборигенам
ничего не оставалось,
как под звуки тамтамов и
в своих красочных "индейских оперениях"
высадиться и положить начало
нашему фантастическому граду.
В петровские времена
архиепископ Псковский Феофан Прокопович
рядом с монарше-жалованной ему "мызой"
повелел на этом тогда ещё
"Korpi-saari"
(что на финском значит "глухой, дремучий лес",
удержавшемуся в названии Карповки)
проложить "першпективы" в густом сосновом бору.
В каких и прогуливаясь со своими пуделями,
этот доблестный сподвижник петровских реформ
сначала продумывал текст "Духовного регламента"
("архиреи, яко несытые скотины!"),
потом текст проповедей-поздравлялок,
в каких цезаропапистский император
оказывался "кормчим" и одновременно
"венцом" Христовой церкви.
Во времена Анны Иоанновны
уже и пуделя были другие,
и сами прогулки давались с натугой:
кругом (в "улучшенай", реформированной им
синодальной Церкви)
его окружали одни только "вражины"
и в этом враждебном для него стане
надо было тонко рассчитать
ту шахматну комбинацию,
чтоб самому остаться успешну
и "свалить до упаду" всех остальных.
Иногда мне кажется,
что Аптекарскому впоследствии
потому и "не повезло",
что промеривал его своими шагами
этот, по слову отца Георгия Флоровского,
"зловещий наёмник" и
"жуткий делец",
церковный диктатор,
непотопляемый Ванька-встанька,
мастерски,
точно не людишек,
а просто моль,
изводивший своих соперников
политическими доносами:
сначала лишивший Церковь патриаршества,
а потом превративший её в "пыточный застенок",
кто к петровской вздыбленной Руси
безжалостливо добавил еще и "повешенную на висе",
с вырванными ноздрями и клеймённую
саму Церковь...

В былые времена любил
на Аптекарском подойти
к единственно сохранившемуся в Питере
тоновскому
Гренадерскаго полка
бывшему собору святаго Преображения,
застроенному современными хрущобами
Электротехнического института
и тоже превращённому в лабораторию.
Вид через Невку уже и до "переворотов"
был сплошь заводским:
заводы Нобеля, трубы, краснокирпичныя цеха.
И потому где-то здесь и бродил,
скорее всего, отрок Сашенька Блок,
проживая с любимой маменькой и отчимом
в здешних же казармах.
Здесь ему и явилась та самая Прекрасная Дама –
эта в своём роде Богородица Серебряного веку,
заманившая гнилостными огоньками
в трясину собственных сновидений
целую плеяду "чаявших и пригрезивших"...
Любил я постоять и у ободранной стелы – в
память о пущенной "под откос" эсерами
даче Петра Столыпина:
переодетые жандармами,
они покидали чемоданы прямо в прихожей –
сами разорваны были в клочья и
ещё двадцать три убиённых и тридцать пять раненых;
ранен трёхлетний сын и изувечена
шестнадцатилетняя дочь Наталия...
И только потом уже зайти
в гости к Ольге Александровне:
квартира с окнами прямо в Ботанический сад,
её уже "больныя" ноги,
на стенах – картины её
уже покойного супруга –
наркотически яркие вершины Памира.
"Почти как у Рериха!" –
ненароком ляпнул как-то я,
на что сразу от властной хозяйки
получил и отповедь:
"И Рерих видел тоже самое –
там просто такое ослепительное небо!"
В 20-х Ольга Александровна
почти десять лет прожила
на памирской метеостанции –
десять лет жертвенной романтики
ради "науки" и "служения идеалам человечества"!
Моё поколение было уже
достаточно прагматичным,
и я приходил сюда,
чтобы почувствовать эту причастность
к ещё "бескорыстию" 20-х
и прочувствовать саму эту ещё возможность
этого самого недосязаемого напрочь "бескорыстия".
Через всю мою жизнь мечтой прокатилось
море и горные вершины:
море, пускай и плюгавое,
плескалось чахоточной волною
у моих ног,
а встречу с горними вершинами
я удосуживался обрести здесь:
оглядывал стены,
всматривался в эти светоносные пейзажи,
прислушивался к её уже монотонным рассказам
о гербарии, какой они в 30-х
собирали в горах Киргизии;
о докторской,
об "учениках"
и ждал, когда она вдруг
снова "вспыхнет",
рассказывая об этих десяти годах,
где она, конечно же, потеряла "здоровье"
и стали навсегда "больными" ея ноги
в той самой присноблаженной
"памирской ссылке"!