KALAKAZO

Если круг собирателей
в этой нашей
антикварной столице России
был всегда мал,
и они вынуждены были
друг друга знать и
принуждённо общаться,
то слой "подпольных" ювелиров -
ещё более микроскопичен
и "простым глазом"
почти не обнаруживаем.
V. на Сенную выбирался,
чтобы только чего-нибудь
"перехватить" из съестного
и снова, как в чаду,
возвращался к своему верстаку.
То, что он - ювелир,
никто не догадывался даже в его коммуналке,
хотя здесь же стоял его верстачок,
и даже была собственноручная "литейка".
Работал он одержимо,
по шестнадцать часов,
здесь же на полу и спал
между разных "приспособ".
Никто из жён долго
такой спартанщины не выдерживал
и благополучно,
как он приговаривал,
"дематериализовывался".
Начинал он когда-то на "Самоцветах",
до тех самых пор,
пока некий господин Ананов
со своими КГБшными дружбанами
не наладили в тамошних цехах
левый поток "фабержевских копий".
Сам Ананов ставил на них
настоящую печатку,
и этот весь суррогат,
как самые подлинные творения,
через "дипкурьескую почту"
заполонил тогда
антикварный мир Европы и Америки.
Кажется, уже при Андропове
посадили всех "стрелочников",
вплоть до последнего литейщика
на тех же самых "Самоцветах",
а Ананов и К.
оказались просто "внедрёнными"
в преступную организацию
рядовыми стукачами...
Так уж получилось,
что долгожданная свобода
девяностых
и возможность
работать с "драгметаллами"
уже уголовноненаказумо
совпала с тем, что
исчезли напрочь средства у тех,
кто понимал и знал толк
в штучной и ручной работе художника,
а те, кому эти "мани-мани"
плавно в карманы перетекли,
предпочитали "златую цепь на дубе том".
Тогда же он меня и попросил
найти семейство,
кто ему вверил бы мальчика,
какого бы он обучил
и передал ему секреты
своего "художества".
Мальчики находились,
но, "потюкав" месяц-другой,
сваливали вместе с родителями,
пополняя стройные ряды
нашей колбасной эмиграции.
Тогда же в дверь постучалось
несколько бычьешейных молодых людей:
в недоумении оглядев убогое жилище
и ещё раз переспросив,
на самом деле он тот самый Мастер,
они сказали:
"Ну, что ж - раньше работал на себя,
а теперь будешь работать на нас!"...

Рядом с Сенной ещё топтался
и круг мастеров,
причастных к ремеслу исконных "старинщиков".
Мир штучных вещей ограничен,
и когда среди вдруг и сразу
разбогатевших нуворишей
появляется "мода" на собирательство,
то насытить их "алчбную утробу"
может только этот
совсем потаённый кружок
сокровенных анонимов.
Уже Микелеанджело по молодости
не брезговал
собственные скульптуры
закапывать в садике,
чтобы, откопав через год-два,
сбыть эту уже "античность"
хорошо и задорого.
Конец 18-го, а потом и 19-й
и вовсе становятся эпохой
заполонивших мир подделок.
Знаменитые коллекции
греческих "антиков",
римских "копий" античных образцов,
"малых голландцев"
и "больших" тоже,
на девять десятых
состояли уже тогда
из кропотливой работы тех самых "старинщиков".
Даже собрания Лувра,
Британского музея,
Эрмитажа значительно бы похудели,
лишились бы самого главного
почётного и знаменитого,
если бы взял кто-то,
да и осмелился сейчас
на честную и не предвзятую "атрибуцию".
Ещё более спорны
баснословные сокровища,
вывезенные из Европы,
американских музеев и собирателей.
Самый малодостоверный миф
нашей современности -
это вера в обладание реальными и подлинными
культурными ценностями.
Когда мне говорят вдруг
об иконе шестнадцатого веку,
я, как Станиславский, сердито бубню:
"Не верю!" -
и ещё не было случая,
когда бы я не оказывался прав.
Старинщиками в России именовались,
да и сейчас именуются,
ваятели исконных, доникониянских образов.
Одна даже дореволюционная мастерская
пекла для староверных купчиков
образа с мощами.
Как-то заказали древнюю икону
пророка Илии
(пожалуйста, а почему бы и нет!),
продали образ пророка четырнадцатого веку... с мощами,
и только потом,
когда нашлась умная голова и "додумала",
начался загрудки-тягальный скандалец.
Уже епископ Порфирий Успенский,
глядючи на восточных иерархов:
"По бороде, он - Авраам,
а по делам - он просто Хам", -
догадывался,
"что если собрать по миру частицы
Животворящего Древа Господня,
то получится много,
ох, как много "крестов",
не говоря о многочисленных
"главах" Иоанна Предтечи
и "десницах" целителя Пантелеимона".
В подлинность мощей, привезенных в Россию,
он совсем не верил,
и я думаю,
имел на это свои основания.
После памятного Тысячелетия Крещения Святой Руси,
стали вместе с храмами
возвращать из музеев и
мощи святых местночтимых угодников:
иногда две-три косточки,
сохранённые в качестве "вещественного доказательства"
обмана попов
после постыдного "освидетельствования"
в начале двадцатых.
Помню, как игумены и игуменьи,
настоятели соборов
лихо "отколупывали" от этих косточек частицы,
раздавая в качестве презентов
"дорогим гостям",
"главам администраций",
"благодетелям и благотворителям",
оставшуюся самую маленькую частицу
вкладывая в наверченную из ваты,
в рост человеческий
куклу
самых что ни на есть
"нетленных мощей"...
Поэтому, входя нынче в храмы Божии,
совершая утренния моционы по Эрмитажу,
одинаково вздыхаю и грущу,
что приходится быть
в веце "притворно-привременном"!

Серёженька П.
горбился у себя в мастерской
начиная уже спозаранку,
без маяты и расскачки,
как оно и подобало
какому-нибудь фламандскому подмастерью.
Создавал он всё "малых голландцев",
причём всегда брезгуя и гнушаясь
подённой копиистикой,
а ваяя всегда что-нибудь
на сегодня новенькое.
Из прошлого совсем как-то
напрочь слиняла школа
с её чёрным квадратом грифельной доски,
училкой с копной на голове
взбыченного термоядернаго взрыву,
ежедневной шестичасовой каторгой
непроходимой блевотной скуки
и этим самым загривным холодком,
что завтра будет снова "то же самое":
доска, какую Малевич когда-то,
как провокацию,
как напоминание о архаичных
подростковых страхах,
как контра-гимназию
и запузырил
обомлевшим буржуа;
и этот самый вздыбленный пузырь
матронной причёски
древнеегипетской жрицы,
чтоб снова наводить священный ужас,
одним только своим собственным зрелищем...
В МУХе, где он учился "монументальной живописи",
был изначально полный расслабон:
приползавшие к двенадцати,
совсем ещё заспанные
и неразмаянныя преподавашки,
какие сами давно были полным нулём,
и они и научить ничему
тоже уже
и не хотели, и не могли.
Оставались только проходные коридоры Эрмитажу,
где в совсем притемнённом углу
обнаруживалась полинялая картинка,
с закатанным в лёд каналом,
насупившейся мельницей
и грузными обывателями,
рассекавшими на санках и
прилаженных к ботинкам
коньках.
Становилось тошно уже от
совсем скорого понуждения
висеть в люльке
посередь пятиэтажной грани
очередной хрущёбы,
смурно малюя и
раскрашивая по клеткам
шестнадцатиметрового космонавта,
потом такую же высотную доярку
и уже "позади" - испужанный взглядец
очкарика "интеллигента" -
строителей нашего "светлого" коммунизму.
Вот и выбрал Серёженька "подполье",
батрачный неразгибон "на чужого дядю",
но зато с водушевлением и даже экстазом,
ибо и по ночам ему грезилась
эта сумеречная Фламандия,
ея мужиковатыя рожи,
с лукавинкой и обормотством,
правом на опивство и
полную безбашенность,
какой-то совсем другой,
неведанно "распоясанной" отчизны.
Новоявленную работу Сереженьки
прятали на три месяца
в придуманную космическим умельцем
"барокамеру",
где она, пронизанная
научно-выверенным ультрафиолетом,
сыростью и даже ультразвуком,
старилась чуть ли не древнегреческого состоянья.
И когда покойный Антоний,
тогдашний митрополит Ленинградский,
собравший неплохую коллекцию вееров,
зонтиков,
клеймённого фарфора,
показывал мне и своё собрание
"малых голландцев",
на девяносто процентов состояших
их Серёженьких работ,
меня всегда умиляло,
насколько его полотна
ярче, живее и оригинальней
самых что ни на есть
подлинных "оригиналов".