KALAKAZO

Удивительным можно почитать и то преображение,
происходившее на дачных участках,
с беловоротничковыми городскими клерками.
На государей работе,
по обыкновению филонившие и сачковавшие,
и на рабочих местах,
симулякрно косившие от неё по принципу:
"Государство нас обманывает,  
делая вид что нам платит,
а мы зато обманываем государство,
делая вид, что на него работаем".
Зато после  нудственного отбытия  
имитационной пятидневки,
эти "ударники коммунистического труда",  
дорывались  до "своей" землицы с охоткою,
всё одно как застоявшиеся в стойлах ломовыя лошадки,
в буквальном смысле,
вытягивая жилы,
надсаживая грыжи,
не щадя живота своего,
ишача и выпахивая на них
с самозабвенным трудоголизмом.
Народная поговорка:"Да на тебе пахать надобно!",
исполнялася здесь всамделишно и всуръёз.
Мне вспоминались целые страницы "Цемента" Гладкова,
или катаевского "Время - вперёд",
как гимн их пламенному объяснению в любви
матери сырой землице, 
И что - то "кулацкое" вдруг проступало
в этих по обыкновению в городе сонных как мухи,
и "не бей лежачего",
инженерах и конторщиках, 
и даже появлялось чувство классовой ненависти,
какой они пытались испепелить
дедулькина kalakazo,
посередь этого работного буму,
на своём участке мирственно
укладывавшегося в гамак,
обложившись кипой
чердачных журналов... 

Воистину героикными были дачныя будни,
хозяев нескольких соток,
дармовой землицы,
строивших на ней дом,
сажавших дерева,
и мечтавших воспитать здесь
родившихся сыновей.
Строился дом порой с замахом:
и на деток, и на невесток, и на внуков.
Но детки, порою сами обзавёвшись семействами,
приезжать на дачу
наотрез отнекивались,
с содроганием вспоминая,
как их ещё в детстве на этой самой даче,
припахивали и заставляли
почём зря не раразгибонно вкалывать.
Так и стояла она с пустым вторым этажом,
пока сами пассионарныя строители,
не отходили в мир иной,
а выросшия детки
не починали собачиться промеж собою,
за обретённое наследство.
"Мой дом, моя жена, мои дети", -
что - то  всегда до гнуси мещанское,
мерещилось мне в этой нищенствующей
философии власти и обладания,
и как расплата за неё,
на этой самой,
уже основательно ветшающей,
родительской даче,
два родных братца,
две невестки,
с друг другом
десятилетиями не здоровающиеся,
и десятилетиями друг дружку
старательно не замечающия.
Хотелось, наверное, ведь "как лучше",
а получалось "как всегда"
http://www.liveinternet.ru/photo/velos/post16401676/ ...

Дачное житьё-бытьё, пожалуй,
более всего и было сподручней
для тех одиноких сердец,
кому не хотелось быть простым винтико-шпунтиком
в совдепном маховике
и кто в сумеречье финских лесов
пытался взять да и выпасть из совкового гнёздышка,
кто на таёжной опушке
всеми силами старался маргинализироваться
и вконец затеряться от всевидящего ока
страны Советов:
     "В деревянном доме, в ночи
     беззащитность сродни отрешенью,
     обе прячутся в пламя свечи,
     чтобы сделаться тотчас мишенью.
     Страх растет на глазах, и окно
     застилает, как туча в июле,
     сократив световое пятно
     до размеров отверстия пули.
     Тишина на участке, темно,
     и молчанье не знает по году,
     то ли ужас питает оно,
     то ли сердцу внушает свободу".
 http://lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt
Так пытался на даче у Раисы Львовны Берг
(на границе нынешних Комарово и Зеленогорска)
уйти во внутреннюю эмиграцию
осенью-зимою 62-63-го
великий ленинградский тунеядец
двадцатидвухлетний Йося Бродский.
Потом уже появятся у Иосифа Бродского стихи
более отточеныя, но холодныя и ледяныя,
как "римские копии с греческих образцов" –
плод расчётливого ума и воловьей работы.
А тогда на переделе эпох
и подмораживании самого того душного  времечка,
как за волком, в гоне борзых ищеек
по его скитальческой душе,
уже слышался отдалённый собачий  грай.
Да и сама жизнь в лесу,
полного чащобных духов,
требовала молитвенного стояния на посту
и выдавливала Йёсю 
спинно-шкирочным ужасом:
     Дом заполнен безумьем, чья нить
     из того безопасного рода,
     что позволит и печь затопить,
     и постель застелить до прихода –
     нежеланных гостей, и на крюк
     дверь закрыть, привалить к ней поленья,
     хоть и зная: не ходит вокруг,
     но давно уж внутри – исступленье.
     Все растет изнутри, в тишине,
     прерываемой изредка печью.
     Расползается страх по спине,
     проникая на грудь по предплечью;
     и на горле смыкая кольцо,
     возрастая до внятности гула,
     пеленой защищает лицо
     от сочувствия лампы и стула".
http://lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt