более всего и было сподручней
для тех одиноких сердец,
кому не хотелось быть простым винтико-шпунтиком
в совдепном маховике
и кто в сумеречье финских лесов
пытался взять да и выпасть из совкового гнёздышка,
кто на таёжной опушке
всеми силами старался маргинализироваться
и вконец затеряться от всевидящего ока
страны Советов:
"В деревянном доме, в ночи
беззащитность сродни отрешенью,
обе прячутся в пламя свечи,
чтобы сделаться тотчас мишенью.
Страх растет на глазах, и окно
застилает, как туча в июле,
сократив световое пятно
до размеров отверстия пули.
Тишина на участке, темно,
и молчанье не знает по году,
то ли ужас питает оно,
то ли сердцу внушает свободу".
http://lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt
Так пытался на даче у Раисы Львовны Берг
(на границе нынешних Комарово и Зеленогорска)
уйти во внутреннюю эмиграцию
осенью-зимою 62-63-го
великий ленинградский тунеядец
двадцатидвухлетний Йося Бродский.
Потом уже появятся у Иосифа Бродского стихи
более отточеныя, но холодныя и ледяныя,
как "римские копии с греческих образцов" –
плод расчётливого ума и воловьей работы.
А тогда на переделе эпох
и подмораживании самого того душного времечка,
как за волком, в гоне борзых ищеек
по его скитальческой душе,
уже слышался отдалённый собачий грай.
Да и сама жизнь в лесу,
полного чащобных духов,
требовала молитвенного стояния на посту
и выдавливала Йёсю
спинно-шкирочным ужасом:
Дом заполнен безумьем, чья нить
из того безопасного рода,
что позволит и печь затопить,
и постель застелить до прихода –
нежеланных гостей, и на крюк
дверь закрыть, привалить к ней поленья,
хоть и зная: не ходит вокруг,
но давно уж внутри – исступленье.
Все растет изнутри, в тишине,
прерываемой изредка печью.
Расползается страх по спине,
проникая на грудь по предплечью;
и на горле смыкая кольцо,
возрастая до внятности гула,
пеленой защищает лицо
от сочувствия лампы и стула".
http://lib.ru/BRODSKIJ/brodsky_poetry.txt
